Интермедия (первая часть)

Путеводитель растерянных (наставник колеблющихся)


Всемогущие странники, неизменные звезды…

Поль Валери «Юная Парка»

Эта книга абсолютно неконвенционна, и часто поток легенд будет прерываться словами наставления на манер средневековых манускриптов, чтобы акцентировать узловые точки.

Здесь нет системы, которую можно представить в современных аналитических терминах. Здесь нет ключа и нет принципов, из которых можно вывести какое-то представление. Структура пришла из тех времен, когда не было таких вещей, как система в нашем понимании этого слова и было бы неправильно искать ее тут. Очень трудно быть среди людей, которые все свои идеи запечатлели в памяти. Такую систему можно рассматривать как чистую структуру чисел. Сначала мы рассмотрим название этого эссе «Искусство фуги». Это исключает любую «картину мира», и данный пункт нельзя не переоценить. Любое использование диаграммы для связи понятий приведет к противоречиям. Это тема времени и ритма.

Предмет нашего изучения имеет природу голограммы, нечто присутствует в сознание как целое [В оптике голограммой называется интерференционная картина, которую создают лучи света. В голограмме каждая часть изображения отражается в каждой точке, как если бы каждая точка была источником света]. Архаическая мысль космологична всегда, она всегда подразумевает мощное вовлечение космоса именно в том виде, как это было отражено позже в классической философии. Главный же смысл заключается в глубоком осознании того, что ткань космоса не просто детерминирована, а сверхдетерминирована, причем так, что невозможно определить, какое место в ней занимают ее же агенты: простая магия или астрология, силы, боги, числа, планетарные сущности, платонические формы, аристотелевы сущности или стоические субстанции. Здесь невозможно проанализировать физическую реальность в картезианском смысле. Все это нельзя конкретизировать, даже если, что-то находится не на своем месте. Бытие находится в постоянном изменении, движении и ритме, оно заключено в неумолимом круге времени, случайности "правильного момента", который определяют небеса.

Здесь происходит множество событий, описанных в соответствии с земным воображением, однако эти события происходят вовсе не на Земле. В этой книге есть упоминание потопа. В традициях зарегистрован не один, а целых три потопа. Один из которых, - библейский, - имеет свои эквиваленты в шумерских и вавилонских анналах. Усилия набожных археологов связать библейскую легенду о Потопе с геофизическими событиями носит сугубо коньюктурный характер. Происходили потопы в Месопотамии, которые сопровождались уничтожением всего живого. Потопы случались и при разливах равнинных рек Китая, как и по всему миру. Однако ни один потоп не был всеобщим, как это описано в Библии.

В Азии и Америке есть легенды о катастрофических наводнениях, прокатывающихся по целым континентам, причем эти легенды принадлежат народам, которые никогда не видели моря, озера или большой реки. Греки тоже описывают потопы, например, потоп Девкалиона, который так же "мистичен", как легенда в Бытие. Греция была затоплена огромными волнами. Девкалин вместе с женой высадился на горе Парнас, высоко над Дельфами на Пупе земли. Они были единственными людьми, выжившими во время потопа, который наслал Зевс, чтобы уничтожить человечество. Среди классических авторов возникли споры относительно датировки времени этого потопа. Овидий выступал за железный век. Солон, персонаж Диалогов Платона, в своих беседах с египетским жрецом упирал на мифическое понимание этого события, а его спор о двух видах разрушения мира - водой и огнем, носил астрономический характер.

"Потоп является древним астрономическим образом, основанным на абстрактной геометрии. Не стоит удивляться тому, что здесь мы не найдем "простой картины", учитывая объективные трудности понимания астрономии, как науки. И хотя не стоит ожидать от современного читателя, что тексты о небесной механике ему читали вместо сказки на ночь, читатель сразу схватывает суть мифических "образов", поскольку считает "научным" только текст с формулами на целую страницу. Он не допускает возможности того, что такое же научное знание можно передавать на обычном языке. Он и не подозревает о такой возможности, хотя ее видимые проявления в древней культуре, например, пирамиды или металлургия, должны быть серьезным основанием для выводов о том, что в древности жили очень интеллектуально развитые люди, которые пользовались технической терминологией. Следовательно, архаическая "образность" была строго вербальной и представляла собой особый тип научного языка, который нельзя воспринимать буквально и тем более считать способом выражения детских "верований". Космические явления и законы были описаны языком или терминолоигей мифа, где каждое ключевое слово было так же "туманно", как и уравнения или сходящиеся ряды, посредством которых оперирует современная научная грамматика. Постараемся кратко изложить их, но не объяснить.

Что такое "земля"? В самом общем смысле это идеальная плоскость, проходящая через эклиптику. "Суша" в более специфичном смысле - это идеальная плоскость, проходящая через небесный экватор. Таким образом экватор разделен на две половины зодиаком, который пересекает экватор под углом 23 градуса. Одна половина является "сушей" (северные созвездия зодиака, по которым Солнце проходит от весеннего до осеннего равноденствий), а вторая половина - "нижними водами" плоскости равноденствий (южная часть зодиака, по которой Солнце движется от осеннего равноденствия через зимнее солнцестояние к весеннему равноденствию). Термины "весеннее равноденствие", "зимнее солнцестояние", "осеннее равноденствие" и т.д., мы используем умышленно, поскольку в мифы оперируют временем и периодами времени, соответствующими угловым величинам, а не расстоянию в пространстве.

Диаграмма прецессии равноденствий. Ее симметричность показывает, что это явление происходит на обоих полюсах


Внутреннее движение Космического дерева согласно верованиям народов Северо-Западной Африки: "На небесном своде это движение отмечает вращение звезд над и под Землей вокруг фиксированных полюсов, указанных осью, сформированной элементами посредине Космического дерева"

Не стоит отрицать, что "точки" равноденствий и солнцестояний не оставлись вечно на одном месте относительно неподвижных звезд, где могли бы облегчить понимание небесных событий. Вместо этого они упорно двигались по эклиптике в сторону, противоположную годовому движению солнца - против "правильной" последовательности зодиакальных знаков (Телец-> Овен -> Рыбы вместо Рыбы -> Овен -> Телец).


Это явление называется прецессией равноденствий, считалось, что именно прецессия вызывает расцвет и падение мировых эпох. Причиной прецессии является дурная привычка земной оси вращаться, как волчок. Ее начало - в центре нашей маленькой Земли, а земная ось ,продолженная к небесному Северному полюсу, описывает круг вокруг Северного полюса эклиптики, истинного "центра" планетной системы. По величине радиус этого круга равен наклону эклиптики к экватору - 23 градуса. Время, необходимое этой оси для описания элипса вокруг Северного полюса, равно примерно 26 000 лет, в течение этого периода ось указывает то на одну звезду, то на другую: примерно в 3-ем тысячелетии до н.э. Полярной звездой была альфа Дракона, во времена Древней Греции - бета Малой Медведицы, сейчас - альфа Большой Медведицы, а в 14 тысячелетии нашей эры это будет Вега. Равноденствия - точки пересечения эклиптики и экватора движутся по эклиптике с той же скоростью - 26 000 лет.

Положение Солнца среди созвездий во время весеннего равноденствия является показателем "часов" прецессионного цикла, на самом деле очень долгих часов, так Солнце занимает каждый знак зодиака (созвездие) примерно 2200 лет. Созвездие, восходящее на востоке перед восходом Солнца (гелиакальный восход), отмечает место нахождения Солнца. Это созвездие называли "возничим" Солнца и главной "опорой" неба. Весеннее равноденствие считалось отправной точкой "системы", от которой отсчитывался первый градус годового солнечного цикла и первый день года (когда мы говорим "считалось" "возничим" или "опорой" и т.д., то имеем в виду особую терминологию, а не туманную и сырую примитивную "веру"). В нулевой момент времени (скажем в 5000 году до н.э. - у нас есть причины называть именно эту приблизительную дату) Солнце было в Близнецах, затем оно медленно двинулось вначале в Телец, потом в Овен, потом в Рыбы, которые и занимало несколько столетий. Явление Христа Рыб отмечало это событие. Оно было так названо Виргилием незадолго до Рождества Христова: "Нарождается новый великий порядок столетий...", что принесло Виргилию странный титул пророка христианства. Предшествующая эра Овна прошла под знаком Моисея, который спустился с горы Синай "двухрогим" (и закончилась Александром Македонским, которого также звали Двухрогим - прим. перев.). Коронованный рогами Овна Моисей увидел, как его народ пляшет вокруг "золотого тельца", отмечая уходящую эру Тельца.

Таким образом изменяющиеся небеса давали ключ, события на нашей земле отступали в неизвестность, все внимание было приковано к божественному присутствию вместо окружающего нас событийного хаоса. Все, что двигалось в небесах - планеты в своих недельных и годовых циклах - приобретало все большее значение. Планеты становились Сущностями истинного обращения, а зодиак - именно тем местом, где и происходили события, в которых участвовали планеты, истинные обитатели неба, знавшие, что они делают, а человечество лишь пассивно следовало их приказам. Все это становится понятным при взгляде на рисунок западно-суданских догонов, на котором они по просьбе профессора Захана нарисовали мировое яйцо с "обитаемым миром" между тропиками "le cylindre ou rectangle du monde." [n2 D. Zahan и S. de Ganay "Etudes sur la cosmologie des Dogon," Africa 21 (1951), p. 14.]. Догоны прекрасно осознавали, что регион между земными тропиками - не лучшее место для жизни, как и их древние учителя из прошедших времен, архаические ученые, которые вычеканили терминологию мифа. Имела значение только зодиакальная связь между небесными тропиками, деление на знаки и обители, маски (prosopa) и переодевание в странствующие и "меняющие форму" планеты.

Трудно оценить, насколько далека эта точка зрения от современного равнодушия, за исключением тех, кто видит размеры исторической пропасти, которая разверзлась после принятия учения Коперника. То что для Томаса Брауна было переполнено религиозными эмоциями, присутствием и предчувствием, превратилось в обычную банальность, которая могла вдохновить только такое триумфальное замечание русского космонавта: "В космосе бывали, но Бога не видали". Астрономия спустилась в реальность внешней баллистики, и стала ареной для приключения космических патрулей.

Некто может сказать, что потребуются большие усилия воображения, чтобы заставить нас удивляться, как Аристотель. Но здесь неправильно было бы говорить о "нас" в целом, поскольку среднестатистический вавилонянин или грек также не выказывал склонности удивляться порядкам и законам природы, как и наш среднестатистический современник.

Печать истинно научного ума - искать и удивляться неизменной структуре числа, стоящей за многообразием форм (нужна соответствующая "надежда", полная уверенность в "смысле" -начиная с рождения высшей цивилизации"смысл" для нас должен означать число и порядок - чтобы открыть Периодическую систему элементов или если идти еще дальше, то серию Бальмера). Насколько легче было великим ученым, таким как Галилей, Коперник и Ньютон признать научные подвиги древних математиков, чем среднему гуманитарию любой эпохи. Вряд ли хоть один профессиональный историк культуры поймет границы интеллекта майя лучше, чем астроном Ганс Людендорф.

За те столетия, что прошли со времен античности до XX века ученые установили не так много фактов, которые отделяют нас от точки зрения великих научных умов древности, но нашим временем управляет "исчезающая" надежда. Поиски Кеплера, если бы он жил сейчас, позволили бы ему найти измененную перспективу, которая позволила бы ему вновь открыть Harmonice Mundi (Гармонию мира" - книга Кеплера (1613)) в совсем другом масштабе. Но чем еще , если не таким же поиском нового вида космоса может являться "формула общей теории поля"? В этом случае космос, описываемый этой формулой, будет понятен и будет иметь "смысл" только для лучших математиков, за полным исключением обычных людей. В этой вселенной так же трудно найти "смысл", как и древней вселенной.

Глава 3. Иранская параллель

В третьей главе пунктиром, прямо скажем слабо заметным, дан сюжет Шахнаме, поэтому чтобы лучше понять Сантильяну, стоит освежить в памяти текст поэмы. Перевод стихов сделан мной, так как на русском переводов именно этих глав я не нашла.

\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\

С сегодняшнего дня введены новые праздники и традиции,
Потому что сегодня ночью родился шах Кей-Хосров

Шахнаме

Теперь тема Гамлета переносится в Персию. «Шахнаме», «Книга царей» Фирдоуси, является национальным иранским эпосом. [Здесь он приведен в английском переводе Arthur and Edward Warner (1905¬-1909).]. Фидоуси, который написал поэму примерно в 1010 году, до сих пор считается национальным поэтом. В те времена владыка Фирдоуси султан Махмуд Газнавид перенес центр своей власти в Индию, и об Иранской империи сохранились только воспоминания. Получивший превосходное образование Фирдоуси, как и Гомер до него, предпринял попытку собрать воедино и записать все зендские (древнеперсидские) традиции, которые описывали жизнь Иранской империи с исторических до вполне мифических времен. Первая часть, посвященная династия Пишдадидов и Кейанидов, может считаться полностью мифической, хотя повествование в ней простирается до исторических времен и занимает четыре из девяти томов «Книги царей» в английском переводе. Имя Хосров (Хосроес по-гречески) также давалось целому ряду исторических правителей, один из которых Хосров Ануширван предоставил убежище последним греческим философам, членам академии Платона, высланным Юстинианом в 529 г. Но описанный Фирдоуси Кай-Хосров – самый возвышенный персонаж своей собственной мифической эры. Почти одна пятая всей работы посвящена именно ему. Он действительно Хаосравах Зенд Авесты и также ригведический Сушравах, тождество которых снова поднимает острый вопрос об общих индо-европейских корнях доисторических времен.
Общие черты Саксонова Амлетуса и Кай-Хосрова настолько бросаются в глаза, что Юричек и после него Зенкер предприняли подробные сравнительные исследования. [n2 O. L. Jiriczek, "Hamlet in Iran," ZVV 10 (1900), pp. 353-64; R. Zenker, Boeve¬-Amlethus (1905), pp. 207-82.]. Но они пришли к выводу, что греческий эпос о Беллерофоне может послужить общим источником. На этом и сказке конец. Классическая античность оказывает магическое действие на ученые умы. Она действует на них, как Великая Магнитная гора (Great Lodestone Mountain) на Синдбада. Утлый филологический челн разваливается на части, как только очертания Греции покажутся на горизонте.
Мрачная история Беллерофона также является параллелью, но станет ли она концом нашего пути? Как печально отмечал Геродот, его собственная эллинистическая древность простирается только на несколько столетий, зафиксированных в летописях, далее она сливается с общим индо-европейским наследием легенд.
В бурном потоке «Шахнаме» выделяется одна черта – непрекращающаяся война между «Унтамо» и «Калерво», в данном случае враждующими народами Турана и Ирана. Поскольку злоключения Кейянидской династии Ирана продолжаются в два раза больше, чем два эпоса Мильтона вместе взятых, то необходимо сосредоточиться на одном важном аспекте. В иранской части видна некоторая «перестановка», которая заключается в том, что туранец Афрасиаб убивает вместо брата своего племянника Сиявуша, который также является его зятем, поэтому «мститель» за это преступление является общим внуком враждующих туранского шаха Афрасиаба и иранского царя Кай Кавуса (он сыграл свою роль в Ригведе под именем Кавья Ушанас и в Авесте как Кави Усан). Сиявуш, будучи предводителем армии своего отца, предлагает мир туранцу Афросиабу, который принимает его, потому что видел сон о катастрофе. [n3 Firdausi, Warner trans., vol. 2, pp. 232f.]. Этот сон напоминает о сне Тарквиния и Амбала. Кай Кавус не верит Афросиабу и нарушает мир. Сиявуш, не желая разрывать договор с Тураном, переходит на сторону Афросиаба.
Афросиаб чествует молодого владыку и отдает ему большую провинцию, которой он правит в стиле «золотого века» своего отца Кай Кавуса. Первый раз Сиявуш женится на дочери туранца Пирана, затем шах Афросиаб отдает ему свою дочь Фарангиз. Но в этом прекрасном саду скрывается змея. У Афросиаба есть ревнивый брат Гарсивас, этот древний Полоний устраивает заговор против Сиявуша, который завершается успехом – Афросиаб отправляет армию против невинного юного правителя. Сиявуша хватают и убивают. Овдовевшей Фарангиз удается бежать в сопровождении Пирана (первого тестя Сиявуша). Они скрываются в доме Пирана, где Фарангиз приносит на свет мальчика удивительной красоты, Кай-Хосрова, общего внука Афрасиаба и Кай Кавуса:

Темной и безлунной ночью, когда птицы, звери и скот спали
Пиран увидел сон.
Блеск, сходящий от солнца,
И Сиявуш, сидящий на троне с мечом в руке,
Громко воззвал к нему: «Вставай!
Гони сладкие сны, потому что время пришло.
С этого дня будут новые праздники и обычаи,
Потому что сегодня ночью родился шах Кей-Хосров!»
Вождь пробудил его от сладкого сна:
Гульшар солнцеликая проснулась.
Пиран говорит ей: «Вставай, проведай Фарангиз,
Потому что я видел во сне Сиявуша,
Который сиял как солнце и луна.
Он кричал: «Хватит спать, присоединяйся к чествованию
Кей-Хосрова, владыки мира!»
Гульшар вышла к луне и увидела,
Что царевич уже родился.
Она вернулась с радостным криком,
От которого зазвенел весь дворец.
К Пирану она вернулась с криком:
«Ты сказал, что царь и Луна соединились».

С этого пророческого сна, предвещавшего новую эру, начались испытания героя. Мальчик рос среди пастухов и стал великим охотником, причем стрелял он из грубо сделанного лука, а его самодельные стрелы не имели ни наконечника, ни оперения, как и крюки Гамлета. Его дед Афросиаб, боявшийся мальчика, приказал привести Кей-Хосрова к себе, чтобы убедиться в безвредности своей жертвы. И хотя Афросиаб торжественно поклялся не вредить мальчику, Пиран заставил последнего сыграть роль деревенского дурачка для собственной безопасности. Когда Афросиаб допрашивал его с притворной доброжелательностью, Кей-Хосров отвечал в том же духе, что и Амлетус: он говорил загадками, которые казалось не имели смысла и демонстрировали, что юный Хосров считает себя собакой. Узурпатор почувствовал облегчение: «Этот парень глуп!»
Затем Фирдоуси излагает историю мщения, несправедливо сокращенную в рассказе Саксона и других версиях, с соответствующим величием в грандиозном масштабе. Гнев Ирана и всего мира, поднявшийся после смерти Сиявуша, апокалиптичски предстает в виде космического бедствия:

Мир жаждет мщения и ты говоришь:
«Море кипит!» На земле нет места.
В воздухе летят копья,
Звезды в столкновении, и время и земля
Омыли руки в беде…

[n5 Firdausi, Warner trans., vol. 2, p. 342.]

Два архипреступника ухитрились сбежать и скрыться с непревзойденной изворотливостью. Афросиаб даже играет роль Протея в водах глубокого соленого озера, постоянно принимая новую форму, чтобы избежать поимки. И наконец, после множества событий, описанных в двух томах, Афрасиаб и его демонический советник пойманы арканом или сетью и погибают.
Только если возвратиться к авестийской традиции можно понять смысл множества перипетий, к которым повторно возвращаются яшты или гимны Авесты.
[n6 Yasht 5.41-49; 19.56-64,74¬]
Шахи Кей-Хосров и Афросиаб сталкиваются во время поиска загадочной хварны. Это слово переводится, как «слава» или харизма удачи. Для обретения хварны цари должны принести в жертву богине Анахите, подобной Иштар-Артемиде, по сто коней, тысяче быков, десять тысяч баранов. Теперь эта хварна (слава), «которая принадлежит арийским народам, сущим и грядущим, а также святому пророку Заратустре», заключена в озере Вурукаша. Шах Афросиаб, принадлежащий к неарийскому туранскому народу, не достоин обрести хварну. Но скрываясь в своем подземном дворце из железа, «в тысячу раз больше роста человека» и освещенном искусственным солнцем, луной и звездами, он три раза пытается поймать хварну, бросаясь в воды озера Вурукаша. Однако «слава не дается ему в руки, слава улетает прочь, слава меняет место». В главе «О времени и реках» приведено много рассуждений о бесплодных попытках Афросиаба и его «страшных проклятиях». Вместо него славой оказывается наделен Кей-Хосров, который получает хварну без особых усилий. В этот момент справедливо будет отметить, что хварна представляет собой законнорожденность или божественный знак, который как даруется правителям, так и легко отбирается у них. Йима (Джамшид), предшествующий «владыка мира», трижды терял хварну.
История о нырянии Афросиаба за хварной имеет множество аналогий в евразийском фольклоре. Туранского шаха околдовывает дэв (дьявол) и Бог заставляет его нырять на дно моря, чтобы тем временем один из архангелов или Святой Илия мог стащить ценную вещь, которая является законной собственностью дэва (дьявола). Иногда ценностью является солнце, иногда «божественная сила», гром и молния и даже договор между Богом и дьяволом, который был невыгоден Богу.
Остается значимая развязка. В эти насыщенные годы Кей Кавус присоединяется к своему внуку, передавая ему хварну. Вскоре после победы над Афросиабом Кей Кавус умирает и Кей-Хосров восходит на Трон из слоновой кости. Шестьдесят лет, говорится в поэме, «весь мир находился под его владычеством». Следует отметить, что ни одного слова не сказано о каких-либо событиях, произошедших после смерти Кей Кавуса. Может потому, что все уже было достигнуто. Счастливое царствование не заслуживает летописей. Но говорится, что Кей Хосров впал в глубокую меланхолию и занялся духовными исканиями. [n7 Firdausi, Warner trans., vol. 4, pp. 272ff.]
Он боялся, что «в его душе вырастет высокомерие, а в мыслях – порча», как у его предшественника Йимы (Джумшида) и самого Кей Кавуса, который хотел отправиться на небеса с помощью орлов, как вавилонский Этана. Поэтому он принял наилучшее решение:

"И теперь я думаю, что лучше будет
Отдать Богу мою славу…
Поскольку эта каянская корона и трон скоро опустеют».

Затем великий шах, который однажды сказал (во время первого восшествия на престол еще при совместном правлении):

"Весь мир – мое царство, все мое,
От Рыб внизу, до Тельца вверху»

[n8 Firdausi, Warner trans., vol. 2, p. 407.]

подготовил свое отречение, покинул своих последователей, отринув их мольбы и просьбы всей армии:

Плач вознесся от армии Ирана
Даже солнце сошло со своего пути в небе.

Сон Тарквиния находит здесь еще одно отражение. Шах назначает наследника Лухраспа, а сам удаляется на вершину горы в сопровождении пяти преданных ему воинов. Перед последним привалом, где они все могли сесть и поговорить о славных временах, которые провели вместе, он говорит им:

«Когда сияющее солнце поднимет свой флаг,
И превратить темную землю в расплавленное золото,
Придет время мне покинуть вас
Вместе с Сарашем»

[n9 Сараш (Surush) = авестийский Сраоша, ангел Ахура Мазды]

Ближе к рассвету он снова обращается к своим друзьям:

"Прощайте навсегда! Когда небо вновь осветит солнце,
Вы уже увидите меня
Только в своих снах. Больше мне
не ходить по этим сухим пескам,
Хотя тучи плачут мускусом, но с горы
Подует свирепый ветер и сорвет сучья
И листья с деревьев, снежная буря
Обрушится с небесного хмурого свода
И обратно в Иран вы больше не найдете дорогу».
Поникли головы вождей от этих вестей.
Воины уснули, страдая, и когда солнце
Взошло над горами шах исчез.

Пятеро воинов остались одни, их погребла снежная буря.

[n10 Тема сна, как сон апостолов в Гефсиманском саду, встречается еще несколько раз, например, в поэме о Гильгамеше. Эта же тема более обстоятельно выражена в мифе о Кетсалькоатле. Изгнанного правителя сопровождают карлики (гномы) или горбуны, которые также теряются в снежной буре на том пути, который сейчас известен как Путь Кортеса, а их правитель приходит на берег моря. Но в данном случае Он (Христос) все же обещает вернуться, чтобы судить живых и мертвых].

Глава. 2. Персонаж из Финляндии

Теперь наша дискуссия должна перескочить через кажущийся непреодолимым забор, воздвигнутый современными филологами, чтобы защитить языковую семью индо-европейских языков от неуместных сношений с любыми ненадежными чужаками. Известно, что Финляндия, Эстония и Лапландия являются культурным островом, этнически связанным с венграми и другими более дальними азиатскими народами: Siryenians, вотяками, черемисами, мордвой, вогулами, остяками. Все они говорят на языках, принадлежащих к угро-финской семье, которая абсолютно никак не связана с германскими языками, как и язык басков. Эти языки называются агглюнативными и характеризуются особым сочетанием гласных звуков, которое найдено, например, в тюркском языке.

Культурные традиции этих народов до сравнительно недавнего времени считались принадлежностью исключительно скандинавской культуры. Если западная культура вместе с христианством фильтровалась интеллигенцией, начиная со Средних веков, то великому эпосу угро-финских народов «Калевала» можно доверять, так как он остался нетронутым, передаваясь в изустной традиции в неизмененной форме с самых древних времен.

В нем присутствуют захватывающе примитивные черты, настолько примитивные, что они не поддаются никаким попыткам найти их классические корни. Калевала была полностью записана только в XIX веке Элиасом Лоннротом. Но даже в таком сегрегированном виде в этой традиции можно найти яркие параллели с северными и кельтскими мифами, которые восходят к временам, предшествующим писанной истории этих времен. Основной сюжет поэмы мы рассмотрим далее. Здесь нам важно разобраться с историей Куллерво Калевандоика (сына Калерво), которая была тщательно проанализирована E. N. Setala в его знаменитом исследовании "Kullervo-Hamlet." [n1 1 FUF 3 (1903), pp. 61-97, 188-255; 7 (1907), pp. 188-224; 10 (191), pp. 44-127.]

Его мастерство необходимо нам, как и материал, собранный Kaarle Krohn [n2 Kalevalastudien 6. Kullervo (1928).], чтобы принять во внимание множество вариантов персонажа Куллерво (которые Лоннрот не ввел в руны 31-36 официального текста «Калевалы»).

Первым событием является рождение отца и дяди Куллерво, которые в соответствии с руной 31 были лебедями (или цыплятами), разлученными ястребом. Обычно рассказывают, что бедняк-пахарь провел борозду вокруг ствола дерева (или небольшого холма), который раскололся и из него вышли два мальчика. Один из них, Калерво, вырос в Карелии, а другой Унтамо, – в Финляндии. Ненависть и вражда между братьями возникла следующим образом.

Калерво посеял овес перед дверью Унтамо, а овцы последнего съели овес. Собака Калерво зарезала овец. Есть версия, что ссора разгорелась из-за рыболовных угодий (руна 31, I 9ff. ). Короче, Унтамо начал войну. На самом деле он «сделал войну» своими руками: стрелы смастерил из пальцев ног, а солдат – из своих ахиллесовых сухожилий. Однако есть другие варианты ленгенды, где говорится, что Унтамо сделал своей армией деревья. Он убил Калерво и всю его семью, за исключением жены, которую привел к себе домой. Там она родила Куллерво.

Вот качается он в люльке,

Волосами повевает.

День качается, другой день;

Но когда настал и третий,

Вдруг толкнул ногами мальчик,

Взад, вперед толкнул он люльку,

С силой сбросил свой свивальник

И ползет на одеяло,

Люльку надвое сломал он,

Разорвал свои пеленки.

Но уже на третий месяц,

Ставши ростом по колено,

Так раздумывать он начал:

"Если б вырос я побольше,

Получил бы в теле силу,

За отца я отомстил бы

И за скорбь моей родимой!

И за слезы моей матери».

Унтамо ту речь услышал,

Сам сказал слова такие:

"В нем семье моей погибель,

Новый Калерво растет в нем".

Размышлять мужи тут стали,

Стали женщины тут думать,

Мальчика куда бы спрятать,

Как бы вовсе уничтожить.


Унтамо очень хотел убить ребенка, вначале водой, потом огнем, и наконец решил повесить на дубе. Итак, Унтамо приказал сложить большой костер, и бросить на него Куллерво. Когда слуга Унтамо через три дня пришел посмотреть, как там Куллерво, то увидел:

До колен сидит он в пепле,

До локтей в золу зарылся,

Кочергу руками держит,

Увеличивает пламя,

Разгребает ею угли,

И волос он не лишился,

Ни единой даже пряди!

Setala приводит версию, по которой ребенок, сидя в огне, держит золотой крюк и помешивая дрова, говорит слугам Унтамо, что собирается отомстить за смерть отца. [n4 "Kullervo-Hamlet," FUF 7, p. 192.].

Затем Куллерво бросают в море, но через три дня находят его сидящим в золотой лодке с золотым веслом или в соответствии с другой версией, - на гребне волны измеряющим море:

В море там воды немного,

На два ковшика, быть может;

Если ж все его измерить,

Хватит, может быть, на третий.


Затем Унтамо вешает ребенка на дереве или на специально построенной виселице, но с тем же неутешительным результатом:


Куллерво и тут не умер,

Не погиб на этом дубе!

Он в коре рисунки режет,

У него в ручонках гвоздик,

Все стволы стоят в рисунках,

Ствол дубовый изрисован:


Согласно одной традиции он вырезал имена родителей золотым стилом. Однако точную последовательность дальнейших событий установить трудно. Есть варианты легенды, согласно которым Куллерво очень скоро совершает свою месть. В одной традиции говорится, что он просто пошел к кузнецу и купил у него оружие. Либо он был послан в другую страну в услужение к кузнецу, у которого стал работать пастухом. Но в руне 31 говорится, что Куллерво дали небольшое поручение: следить и качать маленького ребенка, однако Куллерво ослепил и убил его. Затем его послали рубить березы в лесу.

Пять деревьев повалил он,

Восемь там стволов огромных,

Здесь есть странное Dindsencha (этот термин применяется для расшифровки названий мест, которые периодически повторяются в исландской традиции; см. W. Stokes, "The Prose Tales in the Rennes Dindsenchas," RC 16, pp. 278f.), где были повалены пять гигантских деревьев: три ясеня, дуб и тис. Дуб упал на юг в сторону Магнальта (Mag n-Ailte) и его ствол протянулся также далеко, как ствол Дерева жизни. 900 бушелей желудей собрали с этого дуба, и три урожая яблок, орехов и желудей собирали каждый год. Ясень Торту (Tortu) упал на юго-восток, от Уснаха до Севера. Тис упал на северо-восток и протянулся до самого Друинн Бейр (Druinn Bairr). Ясень Белах Дахли упал вверх до самого Карн Уахтайр Биль (Carn Uachtair Bile).]

После этого Куллерво сел и сказал (31.273 ff.):

"Пусть работает здесь Лемпо (дьявол)!

Пусть разрубит Хийси балки!"

Он воткнул топор в колоду,

Поднял шум большой по лесу,

Засвистал по лесу громко,

Говорит слова такие:

"Пусть дотуда лес валится,

Лягут стройные березы,‑

Голос мой докуда слышен,

Свист докуда раздается!

Пусть ни веточка не выйдет,

Ни один не выйдет стебель,

Никогда в теченье жизни

И пока сияет месяц,

Где сын Калервы рубил здесь,

Где молодчик новь расчистил!

Коль ячмень посеют в землю,

Выйдут новые посевы,

Выйдут всходы молодые,

Всходы станут стебелиться,‑

Пусть они не колосятся,

Никогда не выйдут в колос!"

Эстонский Kalevipoeg (сын Калева, то же самое, что и финский Kalevanpoika) делал почву бесплодной везде, где проходил со своим деревянным плугом (Setala, FUF 7, p. 215), но он тоже с грохотом валил деревья – как только слышался удар его топора, деревья падали сами. (p. 103). В кельтской традиции в одном из Rennes Dindsenchas говорится, что пахотную землю заменил выросший лес, потому что здесь брат убивал брата, "так деревья и низкорослый кустарник покрыли страну Guaire из-за братоубийства, которые он начал " (Stokes, C 16, p. 35). А J. Loth (Les Mabinogion du Livre Rouge de Hergest, vol. I, p. 171, n. 6) назвал имена трех героев, которые сделали страну пустыней, а землю красной: Morgan Mwynvawr, Run, сын Beli и Llew Llaw Gyffe. Там, где они проходили, ничто не росло в течение года, ни травы, ни деревья. Артур был еще большим rudvawr, чем они. Там, где проходил Артур, ничто не росло семь лет". Rudvawr означает "красный разрушитель", о чем мы узнаем от Rachel Bromwich (Trioedd Ynys Prydein: The Welsh Triads [J961J, p. 35). Семь лет – это цикл германской Дикой Охоты, а Артур был Диким Охотником. Брошенная земля – это основной мотив легенд о Граале и Короле-рыбаке. Все обретает свой смысл. [От себя добавлю, что Гильгамеш с Энкиду, когда пошли на сражаться с Хумбабой также валили кедры, примерно с такими же шумовыми эффектами. – прим. перев.]

В «Калевале» Унтамо приказывает Куллерво поставить плетень, и тот начинает плести его из целых стволов деревьев – сосен, елей, ясеней. Более того, Куллерво не оставил в плетне ни одного прохода. Закончив дело, он заявил:

"Кто летать не может птицей

И на двух подняться крыльях,

Тот войти сюда не сможет

Через Куллерво ограду!"


Унтамо оторопел:


Он плетень сплошной мне сделал

И поставил без калитки,

От земли довел до неба,


Изначально это могла быть та же история, что и легенда о Ромуле, проводящем борозду вокруг нового города и убивающего Рема, своего конкурента. В римской традиции убийство имеет мало смысла. Если мы отвлечемся от этого ключевого события, то следует сказать, что в Финляндии каменный лабиринт (в английском «город Троя» "Troy town") назывался «забором или дорогой великанов», «играми Святого Петра», «руинами Иерусалима» и каменными заборами (see W. H. Matthews, Mazes and Labyrinths, p. 150). Аль Бируни (India I, p. 306), когда рассказывал об Ланке (Цейлоне), отметил, что лабиринт Равана был завоеван Рамой и Хануманом, т.е. в мусульманских странах эти крепости в виде лабиринтов назывались Yavana-Koti,что часто переводилось, как Рим

Куллерво натворил еще много бед: размолол рожь в пыль, распилил лодку на две части, когда кормил корову, сломал ей рог, так сильно протопил баню, что сжег ее дотла. Другими словами он совершал все подвиги мальчика-богатыря (Сильного Ганса из германских сказок, который в Америке превратился в Поля Баньяна). Наконец он был выслан из страны к Ильмаринену, божественному кузнецу, у которого стал пастухом. Однако есть еще один вариант легенды, в котором говорится, что «он был послан в Эстонию лаять под забором [так в оригинале, м. б. сторожить стада? – прим. перев.]. Он лаял год, другой и третий. Три года он лаял на кузнеца, как на своего дядю, на жену кузнеца, как свою сноху». Это звучит очень странно, и переводчик сам ставит знак вопроса. Отрывок выглядит странной параллелью великому ирландскому герою Кухилину, центральному персонажу кельтских мифов, чье имя означало «Пес кузнеца Кулана». Эта постоянная ассоциация с собаками приводит наше исследование в новую точку – к самому кузнецу Ильмаринену.

Жена Ильмаринена (которую часто называют Элина, или Елена) делает Куллерво своим пастухом, и злонамеренно запекает в хлеб камень, чтобы Куллерво сломал свой нож, единственную ценность, оставшуюся от отца. Затем ворон советует Куллерво загнать всех коров в болото, а затем заменить их на волков и медведей. Куллерво отвечает:

Подожди ж, блудница Хийси!

О ноже отца я плачу,

Ты сама побольше будешь

О своих коровах плакать"

Затем он следует совету ворона: ломает себе можжевеловый прут, и направляет коров в трясину, а быков – в тальник.

Дал медведям половину

И волкам большим другую.

Из волков телушек сделал,

Обратил в коров медведей,

Стали волки как телята

И коровами медведи.


Куллерво строго наказал медведям и волкам, что нужно делать и (33.153ff.)

Из коровьей кости дудку,

Из бычачьей рог он сделал ‑

Кости Туомикки для рога,

Бедра Кирьё взял для дудки.

Заиграл тогда на дудке,

Затрубил в свой рог пастуший

На горе близ дома трижды,

На конце прогона шесть раз.


Он пригнал «скот» домой, а когда Елена вышла доить коров, они обернулись волками и медведями.

Эта жестокая расплата указывает на событие, которое осталось только плоской шуткой в рассказе Саксона. Путь Гамлета пересек волк, но ему сказали, что это жеребенок. А Гамлет заметил, что в стаде Фенгона имеется слишком мало такого рода бойцов. Саксон пытается объяснить: «В такой сдержанной и остроумной форме он призвал проклятие на богатства дяди». Но это не имеет смысла. Кое-кто предположил здесь отражение мифа о Куллерво, который привел домой стадо волков и медведей вместо скота. Власть главного героя над дикими зверями вызывает в памяти классический миф. Об этом же говорит и Карл Керенеи (Karl Kerenyi, [n8 K. Kerenyi, "Zum Urkind-Mythologen," Paideuma I (1940), p. 255]), который оставил очень полезные комментарии: "Невозможно представить что финская мифология может брать начало в греческой и наоборот. Однако нельзя не отметить, что Куллерво, который был чудесным ребенком и сильным слугой в одном лице, действует, как Гермес и Дионис. Он предстает как Гермес, когда мастерит музыкальные инструменты, которые привлекают скот… Он предстает как Дионис, когда повелевает дикими зверями и расправляется с врагами. Это очень похоже на Диониса, если смотреть сквозь призму древнегреческих мифов, - превращать волков и медведей в домашних животных с помощью магии, и опять же по-дионисовски использовать их, чтобы отомстить своим врагам. Мы с благоговение узнаем трагически-иронический тон «Вакханок» Эврипида, когда читаем о дойке диких зверей. Еще более близкая аналогия проведена с судьбой этрусских пиратов, врагов Диониса, которых наказали вторгшиеся дикие звери…»

В руне 35 Лоннрот пишет о возвращении Куллерво к своим родителям, братьям и сестрам. Это неожиданный поворот, поскольку в предыдущих рунах описано, что их убили. Хотя самыми большими затруднениями являются разные имена героев во многих рунах и, как уже было сказано ранее, невозможность восстановить изначальный порядок событий.

Итак, сестры нет дома. В одном случае герой повстречал девицу в лесу, которая собирала ягоды. Они совокупились, а потом в разговоре выяснилось, что они – брат и сестра. Девица пошла и утопилась, но мать удержала Куллерво от самоубийства. Он идет на войну, чтобы там совершить свою месть. Во-первых, он просит великого бога Укко дать ему меч. (36.242ff.).

Меч нашел себе по мысли,

Взял клинок из самых лучших,

Толпы он мечом сражает,

Род весь Унто истребляет,

Обращает избы в пепел;

Только пыль одна осталась,

Лишь остались в печке камни

Да рябина у забора.



Вернувшись домой Куллерво не нашел ни единой живой души, все уже умерли. Когда он плачет над могилой матери, умершая мать просыпается, из-под земли отвечает ему:

Черный пес тебе остался,

Чтоб ходил ты с ним по лесу,

Ты возьми его с собою

Там в чаще живут синие лесные девы, и мать советуем Куллерво заслужить их милость. Куллерво берет черного пса и идет в лес, но когда он приходит на поляну, где обесчестил сестру, его охватывает отчаяние и он бросается на собственный меч.

Здесь, по крайней мере, все ясно, в отличие от других историй, где идут сплошные намеки. Это грех, который Гамлет должен искупить. Самоубийство Куллерво и его сестры из-за инцеста приводит на ум высказывание Саксона о том, что юный принц уже был посвящен в таинства любви девушкой, которая не предала его, потому что «ей случилось быть его молочной сестрой и подругой детства». Это кажется слишком натянутым, как если бы Саксон так и не смог ухватить суть темы. А тема манифестирует себя в короле Артуре. Это очень двусмысленная и иллюзорная, но в то же время самая неумолимая черта Шекспира. Гамлет должен отказаться от своей любви, как он отказался от себя, очутившись в трудном положении:

Ступай в монастырь. Зачем рождать на свет грешников? К чему таким тварям, как я, ползать между небом и землею? Мы обманщики все до одного. Не верь никому из нас. Иди лучше в монастырь (пер. А. Кронеберг)

В своей игре принц чувствует себя свободным отступить от своей игры:

Леди, могу лечь на ваши колени?

Нет, мой господин.

Я имею в виду, положить голову на ваши колени?

Ох, мой господин.

Ты думаешь, что я имею в виду твое лоно?

Я ничего не думаю, мой господин.

Справедливо возлечь между ног девы.

Что, мой господин?

Ничего.

Но выбором была смерть. Офелия утопилась, как сестра Куллерво, чем способствовала смерти своего возлюбленного и брата. Два аспекта соединились в финальном молчании. По крайней мере, Гамлет, осознавая свое отчаяние, смог описать неразрешимый клубок своей вины:

Я любил

Офелию - и сорок тысяч братьев

Со всею полнотой любви не могут

Ее любить так горячо. Скажи:

На что готов ты для нее? (пер. А. Кронеберг)


И теперь Куллерво.

Сеталла проанализировал все параллели следующим образом. Общие места: брат убивает брата; сын убитого выживает и с детства лелеет месть; дядя пытается убить его, но сыну убитого все же удается совершить свое мщение. Рассмотрим детали: Сеталла хочет отождествить те жезлы и крюки, которые вытачивает или вырезает герой во всех северных версиях истории, сидя у очага, как Гамлет, или восседая в центре костра, как маленький Куллерво, который помешивал угли золотыми крюками. Каждый герой (включая Куллерво в одной из версии, найденной Сеталлой) хочет отомстить за своего отца.

С некоторым замешательством Сетала отмечает еще один момент, который будет иметь решающее значение далее. В каждой северной версии истории присутствует таинственное изречение по поводу моря. Слова звучат очень загадочно. Гамлет хочет нарезать большой кусок окорока рулевым веслом, маленький Куллерво хочет измерить глубин моря веслом или черпаком. Калевипоэг, эстонский вариант Куллерво Калеванпоика, измеряет глубину озер свои ростом. Амлоди-Амбал, сидя в бездонном горном озере, говорит: «В воду ветер сойдет, в воду ветер придет».

Глава 1. Часть 2

Прошу прощения за долгое отсутствие. Итак, вторая часть первой главы.

Как далеко отстоит этот безыскусный рассказ с непритязательным сюжетом от рафинированного романа эпохи Возрождения, который создал Шекспир. Это наиболее очевидно при сравнении сцены в зале королевы с кипами соломы на полу, кипящими котлами, открытыми сточными канавами и грубыми манерами «Полония» - все это так подходит неотесанному Средневековью. В целом же перед нами мрачная история принца-сироты, превращенного Саксоном в Narrenspiel (шута?), однако этот безыскусный рассказ пронизан сильной традицией. Гамлет – это мстящая сила, его превосходный интеллект поражает врагов, но он же несет свет и силу беспомощным и обездоленным, которые осознают свое бедственное положение. Не было ничего приятного в откровениях Гамлета, которые он бросил в лицо британского короля, однако король нашел в себе силы склониться перед безжалостной проницательностью и «обаянием» Гамлетовой мудрости, хотя «она была внушена». У Саксона более четко, чем у Шекспира Гамлет предстает в образе двойственной силой, способной творить и добро, и зло. Также ясно, что определенные эпизоды, как например, замена меча Фенгона, – это слишком грубый и даже глупый способ приблизить рассказ к героической теме. Сюжет становится воистину драматическим только под пером Шекспира, но в нем все равно видна изначальная жесткая схема, основанная на играх разума, как сказал бы Хигиль. Зло никогда не действует в лоб, даже если этого требуют условности. Иначе оно поразит самое себя.
Гамлета следует воспринимать не как неподходящего героя, а как поборника справедливости. Шекспир правильно сосредоточился именно на этом. Он избежал восстановления брутальных и героических элементов, которые требует жанр саги, вместо этого создал драму только ума. В свете высшей ясности, кого можно сечь розгами?
Было бы бессмысленно сравнивать снова несколько версий Гамлетовской схемы, бытовавших на севере и западе Европы и в Древнем Риме. Это уже сделано. Следовательно, можно смело полагаться на «тождество» мрачного исландского Амлоди (в предании его зовут Брьам), который был впервые упомянут в X веке, и появился в Исландии вновь завезенным из Дании в «Саге об Амбале», написанной в XVI или XVII веках. Параллели деяниям и карьере Гамлета можно найти в Сагах Хрольфа Краки (Hrolf Kraki), Хавилока Датчанина (Havelok the Dane), а также в нескольких кельтских мифах. В версии, записанной Саксоном, Гамлет успешно восходит на трон. Продолжение его приключений можно найти в IV книге Хроник, но этот рассказ написан совершенно другой рукой. Неблагодарная работа – искать и выписывать общие места из этого плохо скрепленного собрания уловок и легенд. Когда мы читаем, что Гамлет помимо дочери британского короля женился и на королеве Шотландии, а затем привез обеих жен домой, чтобы там они жили мирно и счастливо, мы начинаем подозревать неумелую попытку установления притязаний датской династии на мир Британии. Гамлет неизбежно пал в битве, но нет никаких подвигов, которые бы оправдали дифирамбы Саксона в заключении рассказа, где он предполагает, что если бы Гамлет прожил дольше, то стал бы новым Геркулесом. Истинный персонаж стал неузнаваем, хотя до сих пор угадывается прилипшая к нему нуминозная аура. Любопытно отметить, что неправильное истолкование истории Гамлета успешно продолжается до сих пор. В недавнем русском фильме (наверное, со Смоктуновским – прим. перев.) по шекспировской пьесе, Гамлет представлен целеустремленным и беспощадным человеком, идущим к своей цели окольными путями, который спасовал только перед государственным переворотом. Однако у Саксона трагическое значение рассказа подразумевается вполне определенно, когда говорится, что возвращение Гамлета совпадает с его поминками. Логика требует, чтобы он погиб вместе с тираном.
Имя Amleth, Amlodhi, среднеанглийское – Amlaghe, ирландское – Amlaidhe, всегда означало «простак», «тупица», «тупое животное». Оно также оставалось в употребление как прилагательное. Голланц указывал, что в «Войнах Александра», альтернативной поэме севера Англии, в большей степени взятой из Historia de Proeliis, Александра (Македонского – прим. перев.) дважды так называют его враги:

Александр, ты обезьяна, ты тупое животное (amlaghe) из Греции,
Ты мелкий вор, ты лжец (losangere), ты шпион, крадущийся в городах


Thou Alexander, thou ape, thou amlaghe out of Greece,
Thou little thefe, thou losangere (1), thou lurkare in cities . . .


Дария, осведомленного о внешнем виде Александра, придворные льстецы представляют так:

And thai in parchment him payntid, his person him shewid,
Ane amlaghe, ane asaleny (2), ane ape of all othire,
A wirling (3), a wayryngle (4), a waril-eghid (5) shrewe,
The caitifeste creatour, that cried (6) was evire .

И ты на пергаменте его нарисовал, личину его выставил
Как тупое животное, болвана, обезьяну,
Карлика, мелкого злодея с бельмами на глазах.
Презренную тварь, чье создание есть зло.

[n4 (1) liar; (2) little ass; (3) dwarf; (4) little villain; (5) wall-eyed; (6) created]


Образ «презренной твари» постоянно сопровождает определенных главных героев мифов. Гамлета также сравнивают с «собакой». Это истинно также для Амлетуса Саксона, Амбала и присутствует в Hrolfssaga Kraki, где двум принцам Хельги и Хроару (в седьмой книге Саксона – Харальду и Халдану) угрожают две означенные собаки с именами Хопп и Хо.
Теперь перейдем к истории, которая на первый взгляд кажется прототипом всех предыдущих, - знаменитой римской легенде о Люции Юнии Бруте, убийце последнего этрусского царя Рима Тарквиния Гордого, как ее изложил Тит Ливий. (Прозвище Brutus опят же было дано главному герою, притворившемуся помешанным.) Голланц так рассказывает об этом:

Даже краткий пересказ этой истории не может не передать удивительного сходства между преданиями о Гамлете и Люции Юнии Бруте. Помимо общего сходства (дядя-узурпатор, преследуемый племянник, которому во избежание смерти приходится изображать сумасшедшего, путешествие, предсказание оракула, обман друзей, хорошо подготовленная месть), есть еще определенные сюжетные линии первой истории прямо заимствованные из второй. Это особенно относится к способу, которым Гамлет спрятал золото внутри жезлов (палок). Это не может быть простым совпадением. Более того, данное обстоятельство показывает, что сам Саксон заимствовал этот случай из рассказа о Бруте, сделанном Валерием Максимом. По крайней мере одна фраза из Memorabilia была передана от Брута Гамлету (Саксон говорит о Гамлете "obtusi cordis esse," а Валерий "obtusi se cordis esse simulavit"). Саксон также мог прочитать историю о Бруте у Ливия или других более поздних историков, чьи версии были основаны на текстах Дионисия Галикарнсского. [n5 5 Gollancz, pp. xxi-xxiv.]

Если сравнить истории близнецов Гамлета и Брута, то становится ясно, что первая часть истории Гамлета взята из рассказа о Бруте, сделанном Ливием (I.56). Последующие события, связанные с изнасилованием Лукреции также хорошо известны, чтобы их повторять.
Когда Таркивний был занят защитой своего государства, ему явилось ужасное видение. Из деревянной колонны выскользнула змея, напугала всех окружающих и заставила их спасаться бегством из дворца. Она не просто напугала самого царя, а заставила его грудь стесниться от дурного предчувствия. Обычно в случае публичных видений люди обращались к местным этрусским прорицателям, но будучи сильно напуганным этим кошмаром, Тарквиний решил обратиться в Дельфы, к самому знаменитому оракулу в мире. Поскольку он не мог доверить общение с оракулом случайным людям, то в Грецию послал двух своих сыновей – через совершенно неизвестные земли и моря. В качестве компаньона с Титом и Аруном, сыновьями Тарквиния, поехал Юний Брут, сын Тарквинии, сестры царя. Это был молодой человек, чьи способности полностью не соответствовали его внешнему виду. Услышав, что видные люди страны и его брат будут преданы смерти Тарквинием, он решил, что царь не должен увидеть ни его ума, который может представлять угрозу царю, ни познать своей судьбы, чего он так жаждет. И Брут решил искать спасения в общественном презрении, потому что правосудие не могло ему помочь. Он стал тщательно и продуманно изображать помешанного и отдал себя и свою участь в руки дядиной жадности. Он также вел себя в полном соответствии с прозвищем «Брут» (шут), и пребывая под прикрытием этого имени, показал, что гений римлян должен оставаться сокрытым до той поры, пока не придет время выпустить его на волю… Тарквинии (сыновья Тарквиния – прим. перев.) привезли его в Дельфы скорее как свою игрушку, чем компаньона. Считается, что Брут преподнес в дар Аполлону золотой жезл, скрытый в футляре, выдолбленном в стволе кизила. Жезл был символом его собственной личности и способностей. Когда молодые люди прибыли в Дельфы и выполнили поручение отца, они захотели узнать, кому из них перейдет римский престол. Ответ прозвучал со дна пещеры: «Юноши, тот из вас, кто первый поцелует свою мать, взойдет на престол Рима». Юний Брут решил, что пророчество Аполлона имеет несколько другое значение, поэтому он якобы случайно споткнулся и упал, чтобы губами прикоснуться к земле, правильно рассудив, что именно она является матерью всего человечества.
Для большинства ортодоксально мыслящих филологов Брут, которого сравнивают с золотом, скрытым под деревянной оболочкой, является ответом на их молитвы. Они видят перед собой классический источник, из которого убедительно происходило развитие всех прочих легенд. Они посчитали, что их задача выполнена. Благодаря обрывкам природных культов и ритуалам плодородия весь багаж Амлетуса был запакован, опечатан и отправлен, чтобы присоединиться к растущей груде подобных тем.
Даже римская версия ничто без учета особенностей ее передачи различными комментаторами. Ливий отметил только ответ Аполлона на личный вопрос двух царевичей. Однако Тарквиний послал их в Дельфы скорее, чтобы развеять свои собственные страхи. Настоящий ответ можно найти в первых книгах, посвященных римской истории, написанных Иоанном Зонарой, которые сохранили фрагменты утерянной римской истории Диона Кассия. Аполлон Дельфийский сказал, что «царь потеряет трон, когда собака заговорит человеческим голосом» [n6 Zenker, pp. 149 f.]. Однако у нас нет доказательств, что Саксон читал Зонару.
Существует также странный вариант пророческого кошмарного сна Тарквиния, о котором упоминает Ливий. Он имел определенное значение, если уж был упомянут в труде Цицерона De divinatione (1.22) и взят из утерянной трагедии о Бруте, принадлежащей перу раннего римского поэта Акция. Тарквиний говорит: «Мой сон был о том, как я встретил пастухов, гонящих отару, и они подарили мне двух прекрасных овнов, рожденных от одной матери. Я принес в жертву самого лучшего, но другой опрокинул меня своими рогами. И когда я лежал на земле тяжело раненный, я посмотрел на небеса и увидел великое чудо: пламенеющий шар солнца взошел справа, изменил курс и растаял».
Этрусские предсказатели должны были справиться и с баранами, и с изменившимся движением солнца, потому что были знакомы с астрономией. С этой проблемой мы разберемся позже. Интересный вариант этого сна можно найти в «Саге об Амбале» (Ambales Saga), который вряд ли был взят из Цицерона [n7 Gollancz, p. 105.]
Однако всего этого вполне достаточно, чтобы предположить: корни этой истории уходят намного дальше эпохи римских царей. Ученые исследовали связь этой истории с персидской легендой о Кире, которая в свою очередь не была оценена по достоинству. Но сам Саксон, даже если и читал Валерия Максима, включил определенные детали, которые не соответствуют классической легенде, и тем самым продемонстрировал другой путь.
В Narrenspiel (Игра Шута) рассказ о прогулке Гамлета по взморью предстает несколько в другом свете. Он замечает руль потерпевшего крушения корабля (gubernaculum) и спрашивает своих спутников, что это может быть. «Это большой нож» - отвечают они. На что Гамлет добавляет: «Им можно резать громадный окорок», имея в виду море. Затем Саксон продолжает: «Когда они проезжали мимо дюн и предложили ему взглянуть на «муку», имея в виду песок, он заметил, что она намолота седыми бурями моря. Когда спутники осмеяли его ответ, он снова стал уверять, что сказанное им разумно».
В этот момент становится ясно, что Саксон не знал, что делать с ответами Гамлета, поэтому он всегда указывал на разумность этих ответов. «Когда они в ответ ему сказали, что слова его разумны, он в свою очередь стал уверять, что говорил это нарочно, чтобы никоим образом не подумали, что он склонен ко лжи. Ведь желая казаться чуждым лживости, он смешивал хитрость и прямоту таким образом, что в его словах всегда была истина, однако острота ее не обнаруживалась никакими признаками». Эта тема постоянно появляется в его рассказе о приключениях Гамлета, она хорошо проработана и продумана, чтобы представить его этаким замаскированным Шерлоком Холмсом, и только эти две цитаты выбиваются из общего контекста. Они не подходят Саксоновому Гамлету.
На самом деле они взяты совсем из другой истории. Снорри Стурулсон, исландский поэт (1178- 1241), в Skaldskaparmal ("Языке бардов") объясняет большую часть кеннингов (kenningar – в древнеисландской поэзии скальдов художественный прием использования вместо простых и всем понятных слов фигурных двух- и более составных метафор, аллегорических эмблем и идеограмм – прим. перев.) знаменитых бардов прошлого. Он цитирует строфу Снаебьорна (Snaebjorn), исландского скальда, жившего давным-давно. Этот кеннинг приводил в отчаяние переводчиков своим очень древним, отчасти утерянным поэтическим языком. Здесь в девяти строках встречаются, по крайней мере, три термина, которые hapax legomena, т. е. употребляются только один раз. Самым авторитетным считается перевод Голланца:


Снаебьорн пел, что далеко отсюда на той косе девять служанок (дев) исландской мельницы быстро крутят ручную мельницу жестокого хозяина шхер – все прошедшие века они крутят мельницу Гамлета. Могучий вождь бороздит море на своем корабле с острым носом. Здесь море названо мельницей Амлоди.


Этого вполне достаточно. Несмотря на всю путаницу и туман, ясно одно – нужно попрощаться с Юнием Брутом и надежной почвой классического происхождения легенды.
Здесь мы имеем дело с суровым и бурным океаном Севера, чьи волны размалывают гранитные шхеры, королем которых был Амлоди. Термин «ручная мельница» еще не исчез из нашего языка. Это мельница прибоя. Даже суровая проза британско-исландской лоции (the British Island Pilot), передает часть силы Девяти Дев, чьи истинные имена отражены в таких названиях, как Merry Men of Mey (названия скал), пересекающих пролив Пентленд-Ферт (Pentland Firth) (пролив между северным берегом Шотландии и Оркнейскими островами. Соединяет Северное море с Атлантическим океаном. – прим. перев.):

Когда сильный ветер дует несколько дней, все силы Атлантики устремляются против оркнейских берегов. Многотонные скалы сдвигаются со своих мест, и рев прибоя слышен за двадцать миль. Приливные волны поднимаются на высоту 20 метров. . .

По мере того, как шторм крепчает, «стирается все различие между воздухом и водой, все кажется окутанным плотным туманом». Пифей, первый исследователь Севера, назвал это место «морскими легкими» и решил, что именно здесь находится край земли, то место, где небо и вода соединяются в первозданном хаосе.
Так мы приходим к множеству определенно независимых легенд, чьи корни кроются в древнем северном мифе, или, по крайней мере, пронизывают его, беря начало в еще более древних сказаниях.

Глава 1

Выкладываю половину первой главы.

Ты из ненадежных советчиков,
Чистый титан великой силы,
Ты тот, кто поглотил все и возвысил все снова,
Ты тот, кто держит нерушимую связь
с безграничным порядком эона,
лукавый родоначальник поколения,
бесчестный советчик.

Из орфического гимна

Нужными нам вратами, через которые мы войдем в мир дошекспировского Гамлета, является безыскусный рассказ Саксона Грамматика (примерно 1150 – 1216 гг.), изложенный в книгах III и IV его Gesta Danorum. Ниже представлена значительная часть его III книги в переводе Элтона (Elton), которую мы приводим с небольшими сокращениями.

История начинается с описания подвигов Орвендейла, отца Амлетуса, особенно его победы над королем Коллом Норвежским, которая привела к тому, что его брат Фенгон, «снедаемый завистью», убил его (Приложение 2).

«И овладев затем женой убитого брата, усугубил злодейство кровосмешением» - так пишет Саксон Грамматик. {Здесь и далее перевод Кузнецова}

Гамлет видел все это, но, опасаясь, как бы слишком большой проницательностью не навлечь на себя подозрений дяди, облекшись в притворное слабоумие, изобразил великое повреждение рассудка; такого рода хитростью он не только ум прикрыл, но и безопасность свою обеспечил. Ежедневно в покоях своей матери, грязный и безучастный, кидался он на землю, марая себя мерзкой слякотью нечистот.

Его оскверненный лик и опачканная грязью наружность являли безумие в виде потешного шутовства. Что бы он ни говорил, соответствовало такому роду безумия, что бы ни делал — дышало безмерной тупостью… Часто сидя у очага, он сгребал руками тлеющую золу, вытачивал деревянные крючья и обжигал их на огне. Концам их он придавал форму зубцов, желая сделать их еще более прочными в сцеплениях. А когда его спрашивали, что он делает, отвечал, что готовит острые дротики для мести за своего отца. Ответ этот вызывал немало издевок, потому что все с пренебрежением относились к бессмысленности его смешного занятия, хотя оно и помогло впоследствии выполнению его замысла. Впрочем, у наблюдателей с умом более тонким занятие это возбудило первые подозрения в хитрости Гамлета. Ибо сама по себе ловкость, хотя и в пустяковом деле, выдавала скрытый талант мастера… К тому же он всегда с тщательнейшей заботливостью сохранял груду своих обожженных на огне крючьев. Вот почему многие уверяли, что он в здравом уме и только прячет его под маской простоватости, и что он прикрывает глубокий умысел ловким притворством; для разоблачения его хитрости, говорили они, ничего не может быть лучше, чем вывести ему навстречу в каком-либо укромном месте красивую женщину, которая воспламенит его сердце любовным желанием. Ибо естественная склонность к любви столь велика, что скрыть ее искусно невозможно; эта страсть слишком пылка, чтобы быть преодоленной хитростью. Поэтому, если тупость его притворна, он не упустит случай и тотчас уступит порыву страсти.

И вот поручено было людям проводить юношу верхом на лошади в дальнюю часть леса и провести такого рода испытание. Случилось оказаться среди них молочному брату Гамлета, в душе которого еще не угасло уважение к их общему воспитанию; и он, предпочитая память о прошлой их совместной жизни теперешнему повелению, сопровождал Гамлета среди прочих отряженных спутников скорее из желанья защитить его, чем изловить в сети; потому что он не сомневался, что тот претерпит худшее, если проявит хотя бы слабый признак здравомыслия. Особенно же, если он открыто поддастся Венере. Это и самому Гамлету было совершенно ясно. Ибо, получив приглашение сесть на коня, он умышленно уселся так, что спиной был повернут к его шее, лицом же обращен к хвосту, на который он принялся накидывать узду, как будто и с этой стороны намеревался править конем в его стремительной скачке. Благодаря этой выдумке он избежал ловушки дяди, одолел коварство. Это было презабавное зрелище — бегущий без поводьев конь со всадником, который правил его хвостом.

Продолжая путь, Гамлет в кустарнике встретил волка, и когда спутники сказали, что это выбежал ему навстречу молодой жеребенок (у Сантильяны племенной жеребец), он согласился, добавив, что в стаде Фенгона имеется слишком мало такого рода бойцов; в такой сдержанной и остроумной форме он призвал проклятие на богатства дяди [7]. Когда они в ответ ему сказали, что слова его разумны, он в свою очередь стал уверять, что говорил это нарочно, чтобы никоим образом не подумали, что он склонен ко лжи. Ведь желая казаться чуждым лживости, он смешивал хитрость и прямоту таким образом, что в его словах всегда была истина, однако острота ее не обнаруживалась никакими признаками.

Равным образом, когда он проезжал вдоль берега и его спутники, наткнувшись на руль потерпевшего крушение корабля, сказали, что нашли необычайно большой нож, он ответил: «Им можно резать громадный окорок», разумея под ним море, бескрайности которого под стать огромный руль.

Далее, когда они проезжали мимо дюн и предложили ему взглянуть на «муку», имея в виду песок, он заметил, что она намолота седыми бурями моря. Когда спутники осмеяли его ответ, он снова стал уверять, что сказанное им разумно. После этого они умышленно оставили его одного, чтобы он мог набраться большей храбрости для удовлетворения своей страсти.

И вот он повстречался с женщиной, подосланной дядей и будто случайно оказавшейся на его пути в темном месте, и овладел бы ею, не подай ему безмолвно его молочный брат знака о ловушке. Брат этот, соображая, как бы ему удобнее исполнить свой долг тайной опеки и предупредить опасную выходку юноши, подобрал на земле соломинку и приладил ее к хвосту летящего мимо овода, а овода погнал как раз туда, где, как он знал, был Гамлет. И этим оказал он неосторожному великую услугу: знак был истолкован с неменьшим остроумием, чем передан. Ибо Гамлет, увидев овода, сразу заметил и соломинку, что была прилажена к его хвосту, и понял, что это тайное предостережение опасаться коварства. Встревоженный подозрением о засаде, он обхватил девушку и отнес подальше к непроходимому болоту, где было безопаснее. Насладившись любовью, он стал просить ее весьма настойчиво никому не говорить об этом; и просьба о молчании была с такой же страстностью обещана, как и испрошена. Ибо в детстве у обоих были одни и те же попечители, и эта общность воспитания соединила тесной дружбой Гамлета и девушку.

Когда он вернулся домой и все стали его с насмешкой спрашивать, преуспел ли он в любви, он заявил, что так оно и было. Когда его опять спросили, где это случилось и что служило ему подушкой, ответил: конские копытца и петушьи гребешки служили ложем; ибо когда он шел на испытание, то, во избежанье лжи, собрал листочки растений, носящих такое название. Ответ его присутствующие встретили громким смехом, хотя шуткой он ущерба истине ничуть не причинил. Девушка, тоже спрошенная об этом, ответила, что ничего подобного он не содеял. Отрицанию ее поверили и притом тем легче, чем меньше, как было очевидно, провожатые об этом знали.

Итак, все потерпели поражение, и никто не смог открыть секретного замка мудрости молодого человека; но один из друзей [8] Фенгона, наделенный больше самонадеянностью, нежели рассудительностью, заявил, что непостижимую хитрость его ума невозможно разоблачить какой-то обычной интригой, ибо его упорство слишком велико, чтобы можно было сломить его легкими средствами. Вот почему к его многообразной хитрости следует подступаться не с простым способом испытания. И тогда, продолжал он, его глубокая проницательность натолкнется на более тонкое и разумное средство, которое легко выполнимо и для распознания сути дела наиболее действенно: Фенгон должен будет нарочно отлучиться, якобы по важному делу, и Гамлет останется наедине со своей матерью в ее опочивальне; но прежде надо будет поручить кому-то притаиться в темной части комнаты, так чтобы остаться незамеченным, и внимательнейшим образом слушать их беседу. Ибо, будь у сына хоть какое-то соображенье, он не колеблясь выскажется пред ушами матери и доверится без опасений той, что родила его. В то же время советчик усердно предлагал себя в подслушиватели, дабы не казаться только зачинщиком плана, но и его исполнителем. Обрадовавшись такому плану, Фенгон отбыл, будто бы в дальнее путешествие. А тот, кто дал совет, тайком пробрался в спальню, где Гамлет должен был закрыться с матерью, и расположился под соломенной подстилкой.

Однако у Гамлета не было недостатка в средствах против козней. Опасаясь, как бы его не подслушали какие-нибудь скрытые уши, он первым делом прибег к своему обычному приему — прикинулся больным. Он закукарекал, как голосистый петух, и, колотя по бокам руками, как будто хлопая крыльями, вскочил на подстилку и принялся, раскачиваясь, прыгать туда-сюда, намереваясь узнать, не скрывается ли там что-нибудь. И когда ощутил под ногами ком, то, нащупав мечом это место, пронзил лежащего и, вытащив из тайника, убил. Тело его он разрубил на части, ошпарил кипятком и сбросил через открытое отверстие сточной трубы на корм свиньям, покрыв жалкими останками зловонную грязь. Избежав таким способом ловушки, он вернулся в опочивальню. И когда мать с громкими воплями стала оплакивать безумие своего сына при нем же, он ей сказал: «Бесчестнейшая из женщин! Под этим притворным плачем ты пытаешься скрыть тягчайшее преступление? Похотливая, как блудница, не ты ли вступила в этот преступный и омерзительный брак, прижимая к греховной груди убийцу твоего мужа? Не ты ли ласкала с бесстыдно-соблазнительной нежностью того, кто убил отца твоего сына? Так поистине лишь кобылицы сочетаются с победителями их самцов — животным присуще поспешно и без разбора спариваться… О прочем помни и храни молчание». Таким упреком терзал он сердце своей матери, призывая ее почитать стезю добродетели и увещевая предпочесть прежнюю любовь теперешним соблазнам.

Фенгон по возвращении, нигде не находя зачинщика коварного плана, продолжал его искать тщательно и долго, но никто не мог сказать, что видел его где-либо. Гамлет тоже был спрошен в шутку, не заметил ли он какого-нибудь его следа, и ответил, что тот подошел к сточной трубе, свалился вниз, и его, заваленного гущей нечистот, пожрали набежавшие отовсюду свиньи. И хотя ответ этот выражал истину, он был осмеян теми, кто его слышал, ибо казался им бессмысленным.

Фенгон же, заподозрив пасынка в несомненной хитрости, захотел убить его; но не осмеливался на это из боязни вызвать недовольство не только деда его Рорика, но и своей супруги; и он решил осуществить убийство с помощью британского короля, так, чтобы другой за него сотворил дело, а он бы прикинулся невинным.
При отъезде Гамлет потихоньку попросил мать увесить зал ткаными занавесями и через год справить по нему мнимые поминки. К этому времени он обещал вернуться. С ним отправились в путь два вассала Фенгона, которые везли с собой послание, начертанное на дереве (это был в те времена обычный способ письма), в коем королю Британии поручалось убить направляемого к нему юношу.

Но пока они спали, Гамлет, обыскав их карманы, нашел письмо; прочитав приказ, он тщательно соскоблил написанное и, вписав новые слова, изменил содержание поручения так, что свое собственное осуждение обратил на своих спутников. Не довольствуясь избавлением от смертного приговора и перенесением опасности на других, он приписал под фальшивой подписью Фенгона просьбу о том, чтобы король Британии выдал свою дочь за умнейшего юношу, коего он к нему посылает.

И вот по прибытии в Британию послы пришли к королю и передали ему в письме, которое считали средством гибели другого, собственный смертный приговор. Король, скрыв это, оказал им гостеприимный и дружелюбный прием. Гамлет, однако, с пренебрежением отверг все великолепие королевского стола, как будто это была самая обыкновенная еда; он отвернулся с удивительной воздержанностью от всего изобилия пира и от питья удержался также, как от кушаний. Всем было на диво, что молодой чужеземец пренебрегает изысканнейшими лакомствами королевского стола и пышной роскошью пира, словно это какая-то деревенская закуска. А когда пир закончился и король отпустил гостей на отдых, то подосланному к ним в спальню человеку поручил узнать об их ночной беседе. И вот на вопрос спутников, почему он отказался от вчерашнего угощения, будто от яда, Гамлет ответил, что хлеб был обрызган заразной кровью, что питье отдавало железом, что мясные блюда были пропитаны зловонием человеческих трупов и испорчены чем-то вроде могильного смрада. Он добавил еще, что у короля глаза раба и что королева трижды выказала манеры, присущие лишь служанке; так поносил он оскорбительной бранью не только обед, но и тех, кто давал его. Тотчас спутники, попрекая его прежним слабоумием, принялись взводить его разными насмешками за дерзость: что он порицал благопристойное, придирался к достойному, что замечательного короля в женщину столь благородного обхождения оскорбил непочтительной болтовней и тех, кто заслуживает всяческой похвалы, очернил позорящими упреками.

Узнав все это от слуги, король уверенно заявил, что сказавший такое должен быть или сверхчеловечески умен, или вовсе безумен; в этих немногих словах он выразил всю глубину проницательности Гамлета. Потом он осведомился у вызванного управляющего, откуда был получен хлеб. Когда тот заверил, что выпечен он в королевской пекарне, поинтересовался также, где росло зерно, из которого он выпечен, и нет ли там каких-либо признаков человеческого побоища. Тот отвечал, что неподалеку есть поле, усеянное старыми костями убитых, которое и до сих пор обнаруживает следы давней битвы; и что он сам его засеял весенним зерном, поскольку оно было плодороднее других, в надежде на богатый урожай. Вот почему, быть может, хлеб и вобрал в себя какой-то дурной запах крови. Когда король услышал это, то, удостоверившись, что Гамлет сказал правду, постарался также выяснить, откуда были доставлены свиньи. Управляющий сообщил, что его свиньи, по нерадивости пастухов, отбившиеся от стада, паслись на истлевших трупах грабителей, и потому, пожалуй, мясо их приобрело несколько гнилостный привкус. Когда король понял, что и в этом случае суждение Гамлета справедливо, то спросил, какой жидкостью разбавлялся напиток? И, узнав, что приготовлен он был из воды и муки, приказал копать указанное ему место источника в глубину и обнаружил там несколько разъеденных ржавчиной мечей, от которых вода, очевидно, и получила скверный привкус…

Король, видя, что мнение Гамлета об испорченности вкуса справедливо, и, предчувствуя, что неблагородство глаз, в чем попрекал его Гамлет, касается какого-то пятна в его происхождении, украдкой встретился с матерью и спросил у нее, кто был его отцом. Сперва она ответила, что никому, кроме короля, не принадлежала, но, когда он пригрозил, что дознается у нее истины пыткой, то услышал, что рожден он от раба, и через очевидность вынужденного признания узнал о своем позорном происхождении. Подавленный стыдом своего положения, но и восхищенный прозорливостью юноши, он спросил у него, почему он запятнал королеву упреком в рабских повадках. Однако же, пока он еще досадовал о том, что обходительность его супруги была осуждена в ночном разговоре чужеземца, он узнал, что мать ее была служанкой. Ибо Гамлет сказал, что отметил у нее три недостатка, выдающих повадки рабыни: во-первых, что она прикрывает голову плащом, как служанка, во-вторых, что при ходьбе подбирает платье, в-третьих, что она выковыривает остатки пищи, застрявшей между зубами, и выковыренное прожевывает снова. Упомянул он также, что мать ее попала в рабство из плена, чтобы ясно было, что она рабыня не только по своим повадкам, но вдобавок и по своей природе.

Король, чтя мудрость Гамлета, как некий божественный дар, отдал ему в жены свою дочь. И всякое его слово принимал будто какое-то указание свыше. Как бы там ни было, стремясь исполнить поручение друга, он приказал на следующий день повесить спутников (Гамлета). А он принял эту любезность, словно несправедливость, с таким притворным недовольством, что получил от короля в счет возмещения золото, которое впоследствии, расплавив тайно на огне, велел залить в две выдолбленные трости.

По истечении года Гамлет испросил у короля позволение на путешествие и отправился на родину, ничего не увозя с собой из всего великолепия королевских сокровищ, кроме тростей, наполненных золотом. По прибытии в Ютландию он сменил свою теперешнюю манеру держаться на прежнюю, что была необходима для достойного дела, и умышленно напустил на себя шутовской вид. И когда он весь в грязи вошел в триклиний, где справляли его собственные поминки, то поразил всех необычайно, потому что ложный слух о его смерти уже разнесся повсюду. В конце концов оцепенение сменилось смехом, и гости в шутку пеняли один другому, что тот, по ком они справляли поминки, стоит живой пред ними. Когда его спросили о спутниках, он, посмотрев на трости, что нес с собой, ответил: «Здесь они оба». Сказал ли это он всерьез или же в шутку — неведомо. Ибо слова его, хотя и были сочтены большинством за бессмыслицу, от истины, однако, не отклонялись: они указывали на плату, полученную им в качестве вознагражденья за убитых.

Вслед за тем Гамлет присоединился к виночерпиям, желая еще больше потешить гостей, и самым усердным образом принялся исполнять обязанность розлива напитков. А чтобы его просторная одежда не стесняла движений, он повязал на боку свой меч, и, умышленно обнажая его время от времени, ранил острием кончики пальцев. Поэтому стоящие рядом позаботились сколотить меч и ножны железным гвоздем. Для обеспечения еще более надежного исхода своего коварного плана он подходил к вельможам с бокалами и вынуждал их пить беспрерывно и до того опоил всех неразбавленным вином, что ноги их ослабели от опьянения и они предались отдыху посреди королевского зала, в том самом месте, где пировали. И вот когда он увидел, что они в подходящем для его замысла состоянии, то, полагая, что представился случай исполнить задуманное, извлек из-за пазухи давно припасенные крючья из дерева и вошел в зал, где на полу там и сям вперемешку лежали тела знатных и изрыгали во сне хмель. Сбив крепления, он стянул занавеси, изготовленные его матерью, что покрывали также и внутренние стены зала, набросил их на храпящих и с помощью крючьев связал столь искусно запутанными узлами, что никто из лежащих внизу не сумел бы подняться, хотя бы и старался изо всех сил. После этого он поджег крышу; разраставшееся пламя, распространяя пожар вширь, охватило весь дом, уничтожило зал и сожгло всех, объятых ли глубоким сном или напрасно силившихся подняться. Потом он пошел в спальню Фенгона, куда того еще раньше проводили придворные, выхватил меч, висевший у изголовья, и повесил вместо него свой собственный. После этого, разбудив дядю, он сказал ему, что гости его сгорели в огне, что здесь перед ним Гамлет, во всеоружии давешних своих крючьев, и жаждет взыскать кару, причитающуюся за убийство отца. При этих словах Фенгон вскочил с кровати, но был убит, прежде чем, лишенный своего меча, тщетно пытался обнажить чужой. Храбрый муж, достойный вечной славы, благоразумно вооружившись притворным безрассудством, Гамлет скрыл под личиной слабоумия поразительное для человека разуменье! И не только получил в хитрости защиту собственной безопасности, но с ее помощью нашел способ отмстить за отца! Искусно защитив себя, отважно отомстив за родителя, он заставляет нас недоумевать, храбростью он славнее или мудростью.



Саксон Грамматик (лат. Saxo Grammaticus; около 1140 — после 1208) — датский хронист, в шестнадцатитомной хронике «Деяния данов» (лат. Gesta Danorum) изложивший древнейшие саги. Один из мотивов был использован У. Шекспиром для создания трагедии «Гамлет».

Введение

Несокрушимые оковы, которые связывали великого волка Фенрира, были ловко сделаны Локки из шума шагов кошки, корней скалы, бороды женщины, дыхания рыбы и слюны птицы.
Эдда

Эта книга задумывалась только как эссе. Перед вами первая рекогносцировка реальности, дотоле практически неисследованной и не нанесенной на карты. С какой стороны не входишь в нее, оказываешься пойманным в круговых хитросплетениях и тупиках, как в лабиринте. К ней неприменим дедуктивный ход рассуждений в абстрактном смысле, вместо этого она напоминает живой организм, прочно закольцованный на самого себя, а еще больше – на монументальное «искусство душевнобольного» (Art of the Fugue).

Фигура Гамлета как лучшая отправная точка появилась случайно. Множество других дорог угодливо открывались перед нами, манили богатством символов и великими образами, но выбор пал на Гамлета, потому что именно его разум вел истинно плодотворный поиск по знакомой местности и имел все преимущества богатого литературного окружения. Здесь перед нами персонаж, глубоко укоренившийся в нашем сознании, чьи туманность и неопределенность, мучительная самокритика и бесстрастная проницательность дали прозрение современным умам. Его личная драма была в том, что он был героем, но пытался избежать предназначенной ему роли Судьбы. Его ясный ум оставался над конфликтом мотиваций, другими словами, он обладал истинно современным сознанием. Однако этот персонаж, первый несчастный интеллектуал, которого поэт сделал одним из нас, скрывает прошлое. Гамлет – это легендарная сущность, чьи черты предопределены и сформированы старинным мифом. Его окружает нуминозная аура, и много нитей ведут к нему. Поэтому так удивительно найти под этой маской древнюю всеобъемлющую космическую силу – силу изначального владыки пригрезившейся первой эры мира.

Однако под всеми своими масками он странным образом остается собой. Изначальный Амлоди, как зовется он в исландских легендах, демонстрируется ту же меланхолию и развитый ум. Он такой же сын, посвятивший себя мести за своего отца, изрекающий зашифрованные, но непререкаемые истины, иллюзорный носитель Судьбы, который должен выполнить свою миссию и вновь погрузиться в свое убежище в глубинах времени, которому он принадлежит: Господин золотого века, Король прошлого и будущего.

Это эссе последует за нашим героем все дальше и дальше, от Скандинавии в Рим, потом в Финляндию, Иран и Индию. И вновь он безошибочно появится в полинезийской легенде. Вокруг него материализуются множество других Господств и Сил, чтобы поставить его в нужное место.

Амлоди идентифицирован в сыром и живом образе скандинава как владельца легендарной мельницы, которая в его время создала мир и изобилие. Позднее, во времена разложения она молола соль, и теперь наконец упокоилась на дне моря, где перемалывает скалы и песок, создавая быстрый водоворот, Мальстрим (т.е. мельничный поток, от глагола mala, «молоть»), который предположительно был дорогой в страну мертвых. Этот образ означает, и мы увидим это по мере появления доказательств, астрономический процесс, извечное смещение Солнца в следующий знак зодиака, который определяет мировую эпоху, длящуюся несколько тысяч лет. Каждая эпоха влечет за собой Мировую Эру, Сумерки Богов. Великие структуры рушатся, падают столпы, поддерживающие ткань бытия; начало новой эры знаменуют потопы и катаклизмы.

Образ мельницы и ее владельца, видимые повсюду более искушенными исследователями, в большей степени относятся к небесным событиям. Могучий интеллект Платона представил последнего в виде бога-ремесленника, Демиурга, который формирует небеса, но даже Платон не мог преодолеть унаследованной идеи о катастрофах и периодическом переустройстве мира.

Традиция свидетельствует, что измерения нового мира спущены с высот небесного океана и настроены на высшие измерения, продиктованные «семью мудрецами», как их завуалировано называют в Индии и других местах. Эти мудрецы в свою очередь являются семью звездами Большой Медведицы, самыми обычными звездами с точки зрения всего космологического устройства звездной сферы. Эти доминирующие звезды Северного полушария чаще остальных систематически соединяются с самыми быстродействующими силами космоса – планетами, когда последние меняют свое положение и конфигурации по всему зодиаку. Древние пифагорейцы на своем условном языке называли двух Медведиц, Большую и Малую, Руками Реи (Госпожи перевернутых небес), а планеты – Гончими Персефоны, царицы подземного мира. Далеко на юге мистический корабль Арго со своим капитаном уже проник в глубины прошлого, и галактика стала Мостом времени. Подобные взгляды были всеобщими доктринами в доисторическую эпоху, когда еще не возник пояс древних цивилизаций по всей планете. Эти взгляды видимо родились во время великой интеллектуальной и технологической революции в конце неолитического периода.

Интенсивность, богатство и совпадение деталей – все эти факторы постепенно накапливаются и приводят к заключению, что все началось на Ближнем Востоке. Очевидно, диффузия идей происходила в такой степени, которую вряд ли выдержит современная антропология. Однако эта наука, которая пусть и способна откопать огромное богатство деталей, пока ведома современной эволюционной и психологической тенденцией забывать о главном источнике мифа, которым является астрономия – царская наука. Эта забывчивость появилась совсем недавно – примерно столетие назад. Сегодня современные филологи говорят, что Сатурн и Юпитер – это имена непонятных богов, подземных или воздушных, которые древние люди дали планетам в «поздний» период. Филологи просто сортируют фольклорные и «позднейшие» источники, не осознавая, что периоды планет, сидерические и синодальные, были известны и повторялись различным образом в праздниках, ставших традиционными еще в архаические времена. Если ученый не знает о периодах планет из элементарной науки, то никогда и не распознает их во встреченном фольклорном материале.

Древние ученые пришли бы в ужас, если бы им сказали, что очевидные факты никто не замечает. Аристотель с гордостью подчеркивал всем в его время известную истину, что боги изначально были звездами, даже если народная фантазия потом и затемнила правду. Мало кто, как он верил, в прогресс, потому что он знал о его безопасности для будущего. Он и не предполагал, что В. Росс, его современный редактор, снисходительно напишет в примечании: «Это исторически неверно». Однако мы знаем, что суббота и саббат связаны с Сатурном, а среда и меркреди – с Меркурием. Эти названия стары, как время, стары по определению, как планетарная гептаграмма харранцев. Они существовали задолго до появления греческой филологии профессора Росса. Исследования великих ученых таких, как Иделер, Лепсиус, Хволсон, Балл и другие, вплоть до Афанасия Кирхера и Петавиуса, если прочесть их внимательно, способны научить многому из истории культуры, однако интересы современных ученых сдвигаются к другим целям, как это видно по антропологии, которая построена на идее «примитивного» прошлого и того, что было после.

В самом ненаучном труде – Библии можно прочитать, что Бог расположил все согласно числам, весу и мере. В древних китайских текстах говорится: «Календарь и камертон-дудка так точно подходят друг к другу, что между ними нельзя вставить даже волос». Люди читают и ничего не понимают. Подобные намеки могут выявить огромный и хорошо организованный, но сложный мир. Однако сегодня специалисты потому невежественны, что очарованы народной фантазией, которую они искренне считают наимудрейшей верой, стоящей над всей критикой.

В 1959 г. я писал.

Когда греки появились на исторической сцене, пыль веков уже покрыла останки великой архаической структуры, разбросанной по всему миру. Однако ее фрагменты дожили до них в некоторых традиционных ритуалах, мифах и сказках, которые больше никто не понимал. Передаваемые из уст в уста они сформировались в кровавые культы, направленные на обеспечения плодородия и основанные на вере в темную силу противоречивой природы, которая теперь, кажется, приковала к себе все наши интересы. Однако ее изначальные темы вспыхнули вновь, сохранившись почти нетронутыми в позднейших трудах пифагорейцев и Платона.

К сожалению, перед нами всего лишь дразнящие фрагменты утраченного целого. Они приводят на ум «туманные ландшафты», в изображении которых такими мастерами были китайские художники, способные показать здесь скалу, там крышу и верхушку дерева, а остальное оставить на волю воображения. Даже когда код будет взломан, когда техника станет известной, не стоит ждать, что мы сможем оценить мысли наших далеких предков, которые они превратили в символы.

Их слова больше никто не слышит.

Через пропасть прошедших веков…

Мы считаем, что теперь сможем взломать этот код. За этими конструкциями стоит возвышенное и великое мышление, несмотря на странность форм. Теория о том, «как начинался мир», видимо, включает в себя разбитую на куски гармонию, вид космогонического «первородного греха», из-за которого плоскость эклиптики (вместе с зодиаком) наклонилась относительно экватора, и пришел цикл изменений.

Это не означает, что данная космология даст нам какие либо физические открытия, хотя потребует истинного подвига концентрации и расчетов. Она продемонстрирует единство вселенной и человеческого разума, достигшего ее самых отдаленных пределов. Воистину, человек совершает то же самое сегодня.

Эйнштейн говорил: «Все, что скрыто во вселенной, должно быть открыто». Человек не может уступить. Когда он открывает далекую галактику, одну из миллиона, а затем ее квазизвездный источник радиоволн, отстоящий от нас на миллиарды световых лет, это дает ему пищу для размышлений, и он счастлив, что добрался до таких глубин. Однако человечество платит огромную цену за это достижение. Астрофизика все увеличивается в своих масштабах, но теряет почву под ногами. Человек, оставаясь человеком, не способен это совершить. В глубинах космоса он потеряет себя и все свое значение. Он не способен вставить себя в концепцию современной астрофизики без доли шизофрении. Современный человек сталкивается с непостижимым. Однако архаический человек цепко держался за постижимое, благодаря позиционированию себя в рамках своего космоса, порядка времени и эсхатологии, которые имели для него смысл. Кроме того, он оставлял место и для души.

Однако эта была обширнейшая теория, которая не оставляла места для обычных человеческих чувств. Она тоже расширяла человеческий разум за пределы допустимого, но без разрушения роли человека в космосе. Она была жесткой метафизикой.

Нет всепрощающей вселенной и мира милосердия. Точно нет. Она неумолима, как звезды, движущиеся по своему пути, miserationis parcissimae, как говорили римляне. Однако этот мир каким-то образом был настроен на человека, который здесь был на своем месте во всем, причем по праву, а не только статистически. В этом мире ни один воробей не мог сесть на землю незамеченным, даже нечто отверженное из-за своей ошибочности не обрекалось на вечную погибель. Порядок Числа и Времени был всеобщим и всех включал в свои члены: богов, людей и животных, деревья, кристаллы и даже абсурдные «блуждающие звезды». Все подчинялось закону и было измерено.

Об это знал Платон, который продолжал говорить на языке архаических мифов. Он делал мифы созвучными своим мыслям, когда создавал первую современную философию. Мы можем доверять его ключам, как вехам, даже когда он признавался, что «говорит несерьезно». Он дал нам первое правило, и он знал, о чем говорит.

За Платоном стоит впечатляющий свод доктрин, приписываемых Пифагору, некоторые из них сформулированы грубовато, но богаты содержанием – первой математикой, чреватой наукой и метафизикой, которые расцвели во время Платона. Отсюда пошли такие слова, как «теорема», «теория» и «философия». Все это покоится на том, что можно назвать протопифагорейской фазой, распространившейся по всему Востоку, но сконцентрированной в Сузах. Однако существовал еще окостеневший численный счет Вавилона, от которого пошло изречение: «Все – числа». Ухватившись за нить, ведущую назад во времени, можно проверить более поздние доктрины вместе с их историческим развитием на основе их конгруэнтности традиции, сохранившейся нетронутой, даже пусть и понятой только наполовину. Это были семена, размножившиеся в потоке времени.

Универсальность сама по себе – это тест, если идет рука об руку с продуманным замыслом (firm design). Если нечто, найденное, скажем, в Китае совпадает с вавилонскими астрологическими текстами, следовательно, можно предполагать связь, потому что выявляется комплекс необычных образов, которые нельзя объявить независимо и спонтанно появившимися в разных культурах.

Возьмем происхождение музыки. Орфей и его мучительная смерть могли быть творением, рожденным в нескольких местах. Но если с персонажей, которые не играют на лире, а дуют в дудку, сдирают кожу заживо по различным абсурдным причинам, и их одинаковый конец запечатлен в легендах различных континентов, то мы чувствуем, что обрели нечто, потому что подобные истории не могут быть связаны внутренней последовательностью. И когда флейтист в пестром костюме встречается в германском мифе о Гамелине и в Мехико задолго до Колумба, и персонажи связаны с местом действия определенными атрибутами – красным цветом – трудно предполагать простое совпадение. В целом, можно сказать: в музыке мало что появляется случайно.

И опять же, если такие числа, как 108 или 9 х 13 появляются в виде различных произведений в Ведах, храмах Ангкора, Вавилоне, темных изречениях Гераклита и северной Вальгале, то это не случайно.

Есть один способ проверить сигналы, разбросанные по древним писаниям, – текстам, легендам и сакральным текстам. То, что мы хотим использовать в качестве источников, может показаться странным и несопоставимым, но отсев был произведен, и для нашего выбора были причины. Эти причины изложены в главе, посвященной методам. Я могу назвать наше исследование сравнительной морфологией. Резервуар мифов и легенд огромен, но существуют морфологические «маркеры», которые отмечают детали, которые не могли появиться в ходе повествования естественно. Также удивительно хорошо сохранили архаический материал вторичные «примитивные» народы, например американские индейцы и западноафриканские племена. Затем есть и придворные истории и анналы династий, которые выглядят как романы: Фен Шен Ен I, японский Никонги, гавайский Кумулипо. Это не просто созданные фантазией причудливые легенды.

Какую информацию доверит своему старшему сыну человек благородного происхождения в тяжелую годину? Линию родства, а что еще? Память о древнем нобилитете! Вот почему сохранились arcana imperii, arcana legis и arcana mundi², как и в Древнем Риме. Это мудрость правящих классов. Полинезийские песнопевцы в тесноватых хижинах-виинанга учат в основном астрономии. Вот что значит свобода образования.

Священные тексты представляют собой еще один прекрасный источник. В нашу эру книгопечатания любой может прочитать их и отмахнуться, сказав, что это всего лишь религиозные поучения. Но изначально они представляли великую концентрацию внимания на материале, который был очищен передачей через много столетий и заслужил право быть переданным из поколение в поколение. Традиции кельтских друидов передавались не только в песнях, но и в сказаниях о деревьях, очень похожих на код. А на Востоке от сложных игр, основанных на астрономии, развился вид скорописи, который стал алфавитом. Если мы последуем за путеводными нитями: звездами, числами, цветами, растениями, формами, музыкой, строениями, то на многих уровнях найдем великую структуру связи, один внутренний объект которой связан со всеми остальными – все реагирует и все занимает свое место в этом порядке и появляется в соответствующий момент времени. Это истинная система, нечто похожее на математическую матрицу, Образ Мира, который гармоничен на всех уровнях, и все в нем поддерживается в порядке благодаря строгим мерам. Именно мера обеспечивает постоянную проверку данного порядка, потому что в этой системе не все можно идентифицировать и перегруппировать согласно древнему китайскому правилу о дудках и календаре. Когда мы говорим о мере, то всегда подразумеваем некую форму Времени, являющуюся ее основой, начиная с двух базовых мер: солнечного года и октавы, от которых в различные периоды и с различными интервалами были произведены все действующие сейчас меры веса и размера. Использование современным человеком общепринятой системы измерений имеет архаические прецеденты великой сложности. Из глубины столетий до нас доходит эхо того удивления, которое испытал Эль-Бируни тысячу лет назад, когда этот принц ученых открыл, что индийцы, бывшие к тому времени неважными астрономами, рассчитывают аспекты и события с помощью движения звезд, но в то же время не способны показать на небе ни одной звезды, о которой он их спрашивал. Для индийцев звезды стали просто объектами, каковыми они стали для Леверьера и Адамса, которые ни разу в жизни не попытались увидеть Нептун, хотя рассчитали его орбиту и открыли его в 1847 г. Майя и ацтеки в своих расчетах также относились к звездам. Их связывали только расчеты. Когда-то существовала архаическая вселенная, где все объекты представляли собой знаки и символы друг друга, вписанные в голограмму, созданную с божественной точностью. Над всем доминировало Число (Приложение 1).

Древний мир приблизится, если человек вспомнит две великие переходные фигуры, бывшие одновременно архаичными и современными благодаря своей системе мышления. Первым из них был Иоганн Кеплер, принадлежащий к старому порядку в своих беспрестанных вычислениях и страстной преданности своей мечте вновь открыть «Гармонию сфер». Он принадлежал к своему времени, но и к нашему тоже, когда его мечта предстала полифонией, которая привела к Баху. Примерно также наш строго научный взгляд на мир соучаствует в том, что Джон Холландер, историк музыки, назвал «расстройством музыки небес». Второй переходной фигурой был не менее известный человек – сэр Исаак Ньютон, ярый сторонник строго научных взглядов. Нет парадокса в том, чтобы упомянуть Ньютона в этой связи. Джон Мэйнард Кейнес, который знал Ньютона также хорошо как и мы, говорил о нем:

Ньютон был не первым вестником эры разума. Он был последним магом, последним вавилонянином и шумером, последним великим умом, который смотрел на видимый и постижимый мир теми же глазами, что и те, кто начинал строить наш интеллектуальный мир более 10 тысяч лет назад… Почему я назвал его магом? Потому что он воспринимал вселенную и все, что в ней находится как загадку, как тайну, которую можно разгадать, если чистую мысль направить на определенное доказательство, определенные мистические ключи к знанию о мире, которые создал Бог в виде некоего вида философского камня, чтобы его вечно искало эзотерическое братство. Ньютон верил, что эти ключи можно найти частично в свидетельстве небес и составе элементов (что создало ложное представление о нем, как об экспериментаторе и естествоиспытателе), но также в определенных текстах и традициях, передаваемых неразрывной цепью братства от их начала, – загадочных откровениях Вавилонии. Он рассматривал вселенную как криптограмму, созданную Всевышним, потому что сам точно так же представил свое открытие дифференциального и интегрального исчисления в виде криптограммы, когда писал о нем Лейбницу. По его мнению, загадки будут открыты посвященным благодаря чистой мысли и концентрации ума. ["Newton the Man," in The Royal Society. Newton Tercentenary Celebrations (1947), p. 29.].

Оценка Лорда Кейнеса, написанная примерно в 1942 г. остается как нетрадиционной, так и совершенной. Он знал, как и мы, что Ньютон потерпел неудачу. Ньютон заблудился из-за своих предрассудков, ограничивающих мышление. Но его поиск происходил в истинно архаичном духе, как мы это понимаем теперь после двух столетий научных исследований многих культур, о которых он не имел ни малейшего представления. К тем немногим ключам, найденным им, можно добавить еще много других. Однако изумление осталось, то же изумление, описанное его великим предшественником Галилеем:

Из всех великих изобретений, которые возвышают ум, какое следует признать самым главным? Разве не изобретение человека, который понял, как передавать свои самые тайные мысли другим людям, пусть безмерно отдаленным от него временем и пространством, говорить с теми, кто еще не родился, или будет жить и через десять тысяч лет? Разве не изобретение, благодаря которому можно без труда располагать в различном порядке две дюжины знаков на листе бумаги? Пусть оно будет печатью величайших изобретений человека.

Обратимся к VI веку. Григорий Турский писал: «Ум потерял свою остроту, мы с трудом понимаем древних». Это полностью соответствует нашему времени, несмотря на наше барахтанье в математике для миллионов и сложной технологии.

Не стоит отрицать, что несмотря на продолжение работы наших факультетов классицизма, сокращение исследований в этом направлении, отказ от любого живого знакомства с греками и римлянами перерезало ompha­loessa, пуповину, которая связывает, по крайней мере, на высшем уровне, нашу культуру с Грецией таким же образом, как люди, принадлежавшие к пифагорейской и орфической традиции через Платона и других были связаны с самыми древними культурами Ближнего Востока. Это только начало, потому что разрушение этих связей приведет к современному Средневековью, намного худшему, чем уже пройденное. Люди с насмешкой говорят: «Остановите мир, я хочу выйти». И этого не изменить, однако. Это происходит когда тот или иной человек фальсифицирует такое тщательно сохраняемое знание, как наука, и начинает это демонстрировать.

В самом начале эры прогресса Гете сказал: «Наступил день, пусть люди просыпаются и начинают действовать, потому что скорое подкрадется ночь, когда уже ничего нельзя сделать». Может снова забрезжить некий Ренессанс, который выведет нас из безнадежно проигранного и растоптанного прошлого, когда вновь оживут некоторые идеи, и мы не будем лишать своих внуков последнего шанса получить наследие возвышенных и отдаленных времен. И если последний шанс все же будет упущен в суматохе прогресса, а это очень даже возможно, почему бы тогда нам вместе с Полициано, который сам был великим гуманистом, не представить, что найдутся люди, чьи умы найдут убежище в искусстве, поэзии и той традиции в целом, «которая одна освобождает людей от смерти и возвращает им вечность, пока не погаснут звезды, она будет сиять в вечном молчании». Прямо сейчас еще светит солнце, в свете которого нужно провести эту быструю рекогносцировку. Нужно успеть оставить большую часть и самые значительные фрагменты материала, но даже в этом случае можно обнаружить множество неожиданных тайных троп и укрытий прошлого.

[1] [* В тексте авторы достаточно терпимо относятся к изменению написания имен, например, Amlodhi вместо Amlodi, Grotte вместо Grotti и т.д. – прим. ред]

2 Тайны власти, тайны закона и тайны мира.

3 Григо́рий Ту́рский (лат. Gregorius Turonensis, фр. Grégoire de Tours, род. около 540 г.) — франкский историк, происходил из знатной римской фамилии в Оверни. Настоящее его имя — Георгий Флоренций. Заботливо воспитанный Галлом, епископом клермонтским, Григорий в 573 г. получил сан епископа турского и благодаря своей учености, набожности и кротости приобрел всеобщее уважение. Главное его сочинение - «Historia Francorum» (в 10 книгах, с автобиографией), написанное на латинском языке, имеет громадное значение, потому что является главнейшим источником истории Меровингов до 591 г. Подобно древним русским летописцам, Григорий смотрит на все факты с религиозной точки зрения и описывает события просто, безыскусственно, без серьезного исторического понимания.